Путешествие будет опасным [Смерть гражданина. Устранители. Путешествие будет опасным] - Дональд Гамильтон

Тина замолчала, ожидая ответа. Но я не подал реплики: слово было за ней. Она затянулась и выпустила струйку дыма с тем гордым и несколько удивленным видом, который так свойствен многим женщинам — как будто они после каждой затяжки мысленно поздравляют себя с тем, что не задохнулись.

Бросив на меня взгляд, она прошептала:

— Беру назад свои угрозы и прошу за них прощения. Как я могу тебе угрожать? Я заявляю: эту девушку убила я, Маделайн Лорис — Тина. Я убила ее по приказу, потому что это сочли необходимым, чтобы предотвратить другое убийство, и, может быть, не одно. Но убила ее — я! Увидев, сколько времени она провела в беседе с тобой, мы предположили, что ей может прийти в голову дождаться тебя здесь. Это была лотерея, и мы угадали.

Лорис ждал с дубинкой за дверью — это он делать умеет, и к тому же очень неплохо. Но она все еще была жива. Твой пистолет нашла я — в единственном запертом ящике стола, но с таким жалким замком. И стреляла в нее — я. Точно так же, как она стреляла в других людей. Неужели, по-твоему, нож и пистолет служили ей украшением? Неужели, по-твоему, только мы умеем убивать?

Тина выпрямилась.

— Но зови полицию, и я им все расскажу. Сознаюсь в совершенном преступлении и не заставлю тебя за него расплачиваться. Я сяду на электрический стул, но не заговорю, потому что мне нет необходимости давать обет молчания, чтобы замолчать навсегда. И, пока жива, я буду думать о том, что человек, который послал меня на смерть, — это ты. Ты — с кем я когда-то вместе работала и… развлекалась. Но я не возненавижу тебя. Потому что всегда буду помнить ту великолепную неделю в Лондоне… давным-давно.

Она замолчала, затянулась сигаретой, и лицо ее снова озарилось улыбкой.

— Неплохо у меня получается, а, бэби? Мне бы следовало играть в кино.

Я глубоко вздохнул.

— Тебе бы следовало играть где угодно, только не в моей студии! Дай мне платок вытереть глаза. Внимая твоим речам, я прослезился. Но что тебе нужно от меня?

Я отдавал себе отчет в том, что если отбросить в сторону душещипательную мелодраму, то, по сути дела, она была права: я не мог ни выдать ее полиции, ни попытаться кому-либо что-либо объяснить. Поэтому особого выбора у меня не было.

12

Десятью минутами позже мы уже были готовы двинуться в путь. Заглянув в кузов машины, вы бы увидели только фотооборудование, багаж и мои спальные принадлежности. И только тот, кто и так знал слишком много, обратил бы внимание на то, что багаж тут был не только мой.

Я вдруг осознал, что невольно пригибаю голову, стараясь заглянуть под походную койку, чтобы убедиться, что туда не капает кровь и не свисает прядь волос девушки. После стольких лет безоблачного существования моя нервная система была уже не та, что раньше. И наверное, в мирное время, хочешь не хочешь, приходится быть осторожнее, имея дело с трупом. Да и может ли, черт возьми, быть иначе? Если во время войны кого-то из нас ловили с поличным, то это было на вражеской территории и всегда был шанс, отстреливаясь, прорваться сквозь засаду. Но я как-то не мог представить себе картину, в которой я выхватываю пистолет и укладываю на месте двух-трех достойных служителей полиции по имени Мартинец или О’Брайен.

Я помог Тине забраться внутрь к ее умолкнувшей навсегда коллеге по профессии. Чтобы влезть в кузов, моей даме пришлось задрать узкое вечернее платье. Я слышал, как она с чувством выругалась на незнакомом мне языке.

— В чем дело? — прошептал я.

— Пустяки, chere. Просто порвала свои лучшие чулки.

— К чертям, — сообщил я ей, — твои лучшие чулки.

Я отошел, чтобы открыть ворота, вернулся и опустил заднюю дверцу, которая опускалась и поднималась, как перегородка за спиной водителя в лимузине Бет. В последний момент я сунул голову внутрь и сказал:

— Садись на матрац и держись. Вставную челюсть лучше положить в карман, чтобы не проглотить, когда начнет трясти. На заводе забыли установить амортизаторы в эту колымагу.

Закрыв дверцу, я двинулся к кабине, но тут хлопнула дверь в доме, появилась Бет и в сиянии фонарей направилась ко мне через мощеный двор. Что ж, она могла выйти и в более неподходящий момент. Я пошел ей навстречу.

— Я принесла тебе кофе, — сказала она, и мы остановились, глядя друг другу в лицо.

Взяв из ее рук чашку, я сделал глоток. Черный кофе, горячий и крепкий, очевидным образом имел целью привести меня в чувство и не дать заснуть в пути.

На фоне накинутого на плечи плаща и надетых второпях грубых башмаков ее ангельски-голубой пеньюар казался хлипким и неуместным облачением.

Предполагается, что есть нечто очень сексуальное в даме, выбегающей на улицу в ночной рубашке. Эти эфемерные существа просто наводняют страницы некоторых журналов — тех, что потворствуют мужским вкусам. На мой взгляд, наряд Бет был просто скуден и нелеп. В свете фонарей ее лицо казалось заспанным и нежным.

— Я провозился в лаборатории, заряжая кассеты к большой фотокамере, — солгал я без всякой нужды, как заурядный жулик. — Терпеть не могу заниматься этим делом в походных условиях. Почему ты не спишь?

— Я услышала звук мотора, — Бет указала рукой на пикап, — И, думая, что ты уже уехал, размышляла над тем, кто это может быть. Потом кто-то оставил машину возле нас на аллее. Может быть, влюбленная парочка, но я… я немного нервничаю, когда остаюсь дома одна. Поэтому к тому времени, когда они уехали, я уже совсем проснулась. Не забудь закрыть ворота, а то устроят любовное гнездышко у нас во дворе.

— Да, — ответил я, — Что ж, спасибо за кофе. Постараюсь позвонить из Сан-Антонио.

Мы обменялись взглядами.

— Будь осторожнее, — сказала Бет, — не гони машину.

— Эту развалюху? На такое чудо я не способен. Тебе бы лучше вернуться в дом, можешь простудиться.

Следовало поцеловать Бет на прощание. Но я не мог этого сделать: с маскарадом было покончено. Мистер Хелм, эсквайр, писатель, отограф, муж и отец семейства, исчез, а на его месте появился сомнительный тип Эрик с ножом и двумя пистолетами, направляющийся неизвестно куда и неведомо зачем. Я не имел права прикасаться к Бет. Это было похоже на приставание к чужой жене.

Постояв молча несколько секунд, она повернулась и пошла прочь. Я сел в кабину машины, вывел ее на аллею, вылез наружу и закрыл ворота на замок. Я еще не успел вернуться к пикапу, как все огни потухли. Бет никогда не жгла свет понапрасну.

Мой грузовичок на полтонны груза — «шевроле» 1951 года — имеет четырехскоростную коробку передач и шестицилиндровый двигатель мощностью чуть меньше девяноста, но вполне достаточно, чтобы спихнуть с дороги ваш лимузин с тремястами лошадиных сил. Нет у него ни этаких крылышек над задними подфарниками, ни металлических «бровей» над передними фарами. И выпущен он был в тот счастливый период после войны, когда не было нужды прилагать усилия к торговле машинами. Достаточно было сделать очередной экземпляр и вызвать клиента, следующего в очереди по списку. В таких условиях не имело смысла возиться с яркой расцветкой, и весь грузовой транспорт фирмы щеголял в различных оттенках зеленого цвета, который, на мой взгляд, не хуже любого другого и, во всяком случае, куда приятнее цветовых комбинаций, украшающих нынешние детройтские образцы «радуги на колесах».

Это настоящая машина, и с ней можно делать все что угодно. В метель, пробираясь через горный перевал Волчий ручей, я протащил за собой тридцатипятифутовый трейлер. Случалось мне вытягивать и «кадиллак» из грязи. Словом, мой пикап может все, если только не спешить и не бояться устать до полусмерти во время работы. Бет говорит, что в моей машине у нее всегда болит голова. Не понимаю почему: от тряски достается отнюдь не ее голове. И она не может понять, почему я цепляюсь за это старье, а не куплю что-нибудь новое, быстрое и респектабельное с виду. Я всегда отвечаю, что по части респектабельности наше лицо спасает ее «бьюик», а ездить быстрее я не хочу. И это почти правда.

Впрочем, в молодости, еще до войны, мне случалось иметь дело со скоростной техникой. Я участвовал в соревнованиях и снимал их как фотограф. Во время войны, о чем я уже рассказывал, обстоятельства, бывало, принуждали к отчаянной гонке. Но впоследствии, обретя счастливый семейный очаг, я послал все это к черту, решив, что новому образу жизни надо следовать до конца. То же и с охотой. Стоит ли дразнить себя, отправляясь раз в году за ни в чем не повинным оленем, когда в течение четырех лет я охотился за зверьем, которое всегда отстреливалось в ответ! И я не хотел заводить у себя в гараже обтекаемой формы мощную «торпеду» только для того, чтобы ездить на ней до бакалейной лавки, не превышая дозволенных двадцати пяти миль в час. Зверь, дремавший во мне, не должен получать пищи. Может быть, тогда он зачахнет от голода. «Лежать, Ровер, лежать!»